Ксения Беленкова: «Когда я поняла, что мои инструменты проявления в мире — танец и тело, обратной дороги не было»
Ксения Беленкова — профессиональный перформер, постановщик и хореограф. Ставит спектакли в зрелищном центре «Аэлита», ведет курс «Практический синтез искусств» в магистратуре «Art and Science» Института искусств и культуры Томского государственного университета и читает открытые лекции по современному танцу.
Деятельность Ксении в Томске во многом связана с Лабораторией «Перформансы в публичном пространстве» (сокращенно — «Три П»), практики которой направлены на осмысление окружающего пространства и раскрытие его уникальности с помощью тела. Работы Лаборатории непросто приживались как в Томске, так и в других сибирских городах. Вообще, на протяжении всей своей деятельности «Три П» использовали любые возможности, чтобы достучаться до зрителя — участвовали в многочисленных проектах, фестивалях современного искусства Томска и Сибири. В основе работ Лаборатории никогда не было провокации, но были случаи, когда их перформансы запрещали.
Лукия Мурина поговорила с Ксенией о том, как начиналась ее карьера в области современного танца, об отношениях в коллективе «Три П» — как они переживали критику и почему продолжали неистово работать — особенностях site specific практик и, конечно, о планах.
Деятельность Ксении в Томске во многом связана с Лабораторией «Перформансы в публичном пространстве» (сокращенно — «Три П»), практики которой направлены на осмысление окружающего пространства и раскрытие его уникальности с помощью тела. Работы Лаборатории непросто приживались как в Томске, так и в других сибирских городах. Вообще, на протяжении всей своей деятельности «Три П» использовали любые возможности, чтобы достучаться до зрителя — участвовали в многочисленных проектах, фестивалях современного искусства Томска и Сибири. В основе работ Лаборатории никогда не было провокации, но были случаи, когда их перформансы запрещали.
Лукия Мурина поговорила с Ксенией о том, как начиналась ее карьера в области современного танца, об отношениях в коллективе «Три П» — как они переживали критику и почему продолжали неистово работать — особенностях site specific практик и, конечно, о планах.
— Ксения, ты жила в Томске и в какой-то момент уехала учиться современным танцу. Как это произошло, что на тебя повлияло и почему ты всё-таки вернулась в Томск после окончания Академии в Петербурге?
— Да, до того, как я поступила в Академию русского балета им. А. Я. Вагановой, я уже около 5 лет жила и творила в Томске. Но если говорить про мой путь в сфере танца, движения, то он начался с Новосибирска. В 1999 я поступала в НГУ на математический факультет и с треском провалила экзамены. Для меня это было ударом, поскольку до этого, я во всём была первой, у меня все легко получалось. И тут раз! Я единственная из всего класса не поступила. Поехала страдать к маме на Алтай. Лежала и ревела на ее диване я достаточно долго, но внезапно ко мне пришло осознание того, что я хочу танцевать. Эта мысль успокоила меня. Я снова поехала в Новосибирск, устроилась лаборантом в НГУ на кафедру химии окружающей среды. Работала и ходила на подготовительные курсы — нужно же было ещё попробовать поступить, доказать, что я не хуже брата (смеется).
Работая в университете, я случайно увидела объявление о наборе в студию современного танца при Центре искусств НГУ. Пришла к ним на концерт и поняла, что хочу заниматься только этим. Годы с 1999 по 2005 были для меня очень интенсивным временем каждодневной практики в студии: классический танец, джаз, модерн, техника contemporary dance, релиз. Плюс к этому выступления и летние танцевальные школы с различными педагогами международного и российского уровней. Параллельно иногда я выступала с театром танца «Вампитер» (был такой супер-коллектив, занимающийся современным танцевальным театром, перформансом), помогала в некоторых организационных вопросах. Так сложилось, что в 2006 они не смогли поехать на Международный мультимедийный фестиваль «Буду Арт 3», проходивший в Томске под руководством Миши Чердынцева и команды. Тогда я поехала в составе театра танца Da.Co.Re. Мы создавали перформативное пространство совместно с музыкантом BAD SECTOR (Италия). Фестиваль синтезировал различные области искусства — музыку, видео, перформанс, компьютерную графику.
На фестивале я влюбилась и уже в августе 2006 переехала жить в Томск. С этого момента и начался «мой Томск». Здесь я начала искать возможности для преподавания, участия в различных проектах. Взаимодействовала с театралами, музыкантами. Мы делали перформативные вылазки в город, создавали спектакли. В какой-то момент решила организовать свою студию современного танца «PrоДвижение», где основной акцент был на контактной импровизации, технике contemporary dance, искусстве перформанса. Через несколько лет, в 2009, появилась Лаборатория перформанса «Сон Кекуле» в составе трёх человек — Наташа Ваганова, Маша Сосновская и я. Мы достаточно плотно работали, создавали перформансы, видеоработы. Было очень много телесных практик в контакте с природой, очень большое внимание уделяли осознанному движению. В 2011, когда я уехала в Питер, я вышла из состава Лаборатории «Сон Кекуле», так как у меня появился свой собственный интерес в поиске формы, лаконичности действий. Во время учёбы в магистратуре, я утвердилась в своём видении пространства, в том, как я хочу дальше работать с телом, движением, и поняла, что приняла правильное решение, оставив «Сон Кекуле».
— Да, до того, как я поступила в Академию русского балета им. А. Я. Вагановой, я уже около 5 лет жила и творила в Томске. Но если говорить про мой путь в сфере танца, движения, то он начался с Новосибирска. В 1999 я поступала в НГУ на математический факультет и с треском провалила экзамены. Для меня это было ударом, поскольку до этого, я во всём была первой, у меня все легко получалось. И тут раз! Я единственная из всего класса не поступила. Поехала страдать к маме на Алтай. Лежала и ревела на ее диване я достаточно долго, но внезапно ко мне пришло осознание того, что я хочу танцевать. Эта мысль успокоила меня. Я снова поехала в Новосибирск, устроилась лаборантом в НГУ на кафедру химии окружающей среды. Работала и ходила на подготовительные курсы — нужно же было ещё попробовать поступить, доказать, что я не хуже брата (смеется).
Работая в университете, я случайно увидела объявление о наборе в студию современного танца при Центре искусств НГУ. Пришла к ним на концерт и поняла, что хочу заниматься только этим. Годы с 1999 по 2005 были для меня очень интенсивным временем каждодневной практики в студии: классический танец, джаз, модерн, техника contemporary dance, релиз. Плюс к этому выступления и летние танцевальные школы с различными педагогами международного и российского уровней. Параллельно иногда я выступала с театром танца «Вампитер» (был такой супер-коллектив, занимающийся современным танцевальным театром, перформансом), помогала в некоторых организационных вопросах. Так сложилось, что в 2006 они не смогли поехать на Международный мультимедийный фестиваль «Буду Арт 3», проходивший в Томске под руководством Миши Чердынцева и команды. Тогда я поехала в составе театра танца Da.Co.Re. Мы создавали перформативное пространство совместно с музыкантом BAD SECTOR (Италия). Фестиваль синтезировал различные области искусства — музыку, видео, перформанс, компьютерную графику.
На фестивале я влюбилась и уже в августе 2006 переехала жить в Томск. С этого момента и начался «мой Томск». Здесь я начала искать возможности для преподавания, участия в различных проектах. Взаимодействовала с театралами, музыкантами. Мы делали перформативные вылазки в город, создавали спектакли. В какой-то момент решила организовать свою студию современного танца «PrоДвижение», где основной акцент был на контактной импровизации, технике contemporary dance, искусстве перформанса. Через несколько лет, в 2009, появилась Лаборатория перформанса «Сон Кекуле» в составе трёх человек — Наташа Ваганова, Маша Сосновская и я. Мы достаточно плотно работали, создавали перформансы, видеоработы. Было очень много телесных практик в контакте с природой, очень большое внимание уделяли осознанному движению. В 2011, когда я уехала в Питер, я вышла из состава Лаборатории «Сон Кекуле», так как у меня появился свой собственный интерес в поиске формы, лаконичности действий. Во время учёбы в магистратуре, я утвердилась в своём видении пространства, в том, как я хочу дальше работать с телом, движением, и поняла, что приняла правильное решение, оставив «Сон Кекуле».
— Как тогда ты оказалась в Питере?
— В 2011 я увидела в сети, что мастера в области движения, которые для меня были кумирами — Таня Гордеева, Нина Борисовна Гастева, Александр Любашин — запускают программу магистратуры при Академии русского балета в Санкт-Петербурге, и тот состав педагогов, который предполагался был просто запредельного уровня. Я загорелась, начала готовиться к поступлению. За месяц освоить историю русского искусства — тот ещё марафон (большая благодарность Александру Лузанову, который в прогулках по Питеру рассказывал мне об особенностях архитектуры). Я поступила и началась моя жизнь на два города — Томск и Питер.
— А ты ездила. Я думала, что ты очно училась и жила в Питере.
— Да, училась я очно. Программа в магистратуре «Научно-творческая лаборатория современных форм танца» была выстроена модулями. Таким образом, что один месяц — насыщенная программа с 9 утра до 8 вечера, затем, месяц для самостоятельных проектов, изучения литературы, личной практики. Я месяц была в Санкт-Петербурге, месяц — в Томске. У меня тут случилась очередная любовь, переросшая в замужество — я хотела проводить время в родном городе.
— Во всем виновата любовь!
— Помимо любви, были проекты, которые хотелось реализовывать в Томске — группы, которые я вела, не хотелось бросать. Поэтому я совмещала.
— В 2011 я увидела в сети, что мастера в области движения, которые для меня были кумирами — Таня Гордеева, Нина Борисовна Гастева, Александр Любашин — запускают программу магистратуры при Академии русского балета в Санкт-Петербурге, и тот состав педагогов, который предполагался был просто запредельного уровня. Я загорелась, начала готовиться к поступлению. За месяц освоить историю русского искусства — тот ещё марафон (большая благодарность Александру Лузанову, который в прогулках по Питеру рассказывал мне об особенностях архитектуры). Я поступила и началась моя жизнь на два города — Томск и Питер.
— А ты ездила. Я думала, что ты очно училась и жила в Питере.
— Да, училась я очно. Программа в магистратуре «Научно-творческая лаборатория современных форм танца» была выстроена модулями. Таким образом, что один месяц — насыщенная программа с 9 утра до 8 вечера, затем, месяц для самостоятельных проектов, изучения литературы, личной практики. Я месяц была в Санкт-Петербурге, месяц — в Томске. У меня тут случилась очередная любовь, переросшая в замужество — я хотела проводить время в родном городе.
— Во всем виновата любовь!
— Помимо любви, были проекты, которые хотелось реализовывать в Томске — группы, которые я вела, не хотелось бросать. Поэтому я совмещала.
— Я хотела понять, почему ты после Питера вернулась в Томск, но вопрос отпадает, потому что ты всегда была связана с городом. Но все же возвращаясь сюда, ты планировала серьезно заниматься перформансом и современным танцем?
— Не могу сказать, что именно после Питера я решила серьёзно заниматься перформансом и танцем. До учёбы в Академии, я уже около десяти лет плотно практиковала движение, исследовала через перформативные практики пространство. Просто после Питера у меня появился чёткий интерес в конкретном направлении, определилась тематика работы. Я поняла, что больше склонна к движенческому перформансу, поскольку для меня этот формат является живым, меняющимся в зависимости от атмосферы, состояния самого перформера и публики. Он больше связан с проживанием настоящего.
— Ранее я тебя уже спрашивала, как собралась команда Лаборатории «Три П». Расскажи, пожалуйста, еще раз, как ты нашла всех этих близких по духу людей, с которыми вы начали продвигать перформанс в Томске?
— Эти люди сами нашлись. В смысле мы с ними каким-то образом пересекались. Кто-то ходил на занятия, с кем-то я работала. Вот с Юлей Шашковой мы работали. Она тогда была менеджером в зрелищном центре «Аэлита» и проявляла интерес к движенческим проектам. Я понимала, что да, это тот человек, с которым бы хотелось взаимодействовать. До «Три П» Юля принимала участие в мастерской московского хореографа Дарьи Плоховой, они сделали работу, которая раскрыла для меня Юлю с новой стороны, я буквально восхитилась её способностью иронично преподносить серьёзные вещи. Остальные участники — Мара Клови, Алина Долженко, Лёша Колесников, Саша Березняцкая, Денис Маслов — ходили ко мне на занятия до «Три П». Толю Долженко привела Алина на проект, с которого, собственно, и началась история нашей Лаборатории «Три П».
На заднем дворике ТЮЗа летом 2015 должна была состояться арт-ночь, в рамках которой меня пригласили создать перформанс. Я позвала ребят мы начали работать над перформансом в формате site specific «Пустые пространства». В итоге арт-ночь не состоялась, а мы с этими чудесными ребятами поняли, что не можем друг без друга. У всех было сильное желание продолжать практиковать и создавать перформативное акты в пространствах нашего города. Еженедельно мы встречались, выбирали темы для исследования, занимались, обсуждали и совершали свои интервенции в городских пространствах. На одной из встреч родилось название «Три П», которое предложил Анатолий Долженко. До этого мы просто были Лабораторией с длинным названием «Перформансы в публичных пространствах».
— Не могу сказать, что именно после Питера я решила серьёзно заниматься перформансом и танцем. До учёбы в Академии, я уже около десяти лет плотно практиковала движение, исследовала через перформативные практики пространство. Просто после Питера у меня появился чёткий интерес в конкретном направлении, определилась тематика работы. Я поняла, что больше склонна к движенческому перформансу, поскольку для меня этот формат является живым, меняющимся в зависимости от атмосферы, состояния самого перформера и публики. Он больше связан с проживанием настоящего.
— Ранее я тебя уже спрашивала, как собралась команда Лаборатории «Три П». Расскажи, пожалуйста, еще раз, как ты нашла всех этих близких по духу людей, с которыми вы начали продвигать перформанс в Томске?
— Эти люди сами нашлись. В смысле мы с ними каким-то образом пересекались. Кто-то ходил на занятия, с кем-то я работала. Вот с Юлей Шашковой мы работали. Она тогда была менеджером в зрелищном центре «Аэлита» и проявляла интерес к движенческим проектам. Я понимала, что да, это тот человек, с которым бы хотелось взаимодействовать. До «Три П» Юля принимала участие в мастерской московского хореографа Дарьи Плоховой, они сделали работу, которая раскрыла для меня Юлю с новой стороны, я буквально восхитилась её способностью иронично преподносить серьёзные вещи. Остальные участники — Мара Клови, Алина Долженко, Лёша Колесников, Саша Березняцкая, Денис Маслов — ходили ко мне на занятия до «Три П». Толю Долженко привела Алина на проект, с которого, собственно, и началась история нашей Лаборатории «Три П».
На заднем дворике ТЮЗа летом 2015 должна была состояться арт-ночь, в рамках которой меня пригласили создать перформанс. Я позвала ребят мы начали работать над перформансом в формате site specific «Пустые пространства». В итоге арт-ночь не состоялась, а мы с этими чудесными ребятами поняли, что не можем друг без друга. У всех было сильное желание продолжать практиковать и создавать перформативное акты в пространствах нашего города. Еженедельно мы встречались, выбирали темы для исследования, занимались, обсуждали и совершали свои интервенции в городских пространствах. На одной из встреч родилось название «Три П», которое предложил Анатолий Долженко. До этого мы просто были Лабораторией с длинным названием «Перформансы в публичных пространствах».
— Получается, что ты все равно осталась учителем для всех этих ребят? Какие у вас были отношения?
— Мне всегда хотелось, чтобы процесс строился по принципу самоорганизующегося сообщества, но это не выходило. Возможно, у меня не было опыта таким образом организовать группу. Происходило так: я предлагала практики, все работали, потом обсуждали. Я была таким фасилитатором — тем, кто задаёт направление, затем подытоживает, говорит последнее слово.
— Мне кажется, что ты и первое слово говорила. Насколько я помню, когда мы пересекались перед выступлениями, всегда чувствовалось, что ты даешь какую-то общую установку, настрой?
— Мы пытались быть на равных, договорились, что любой может приносить идею и её реализовывать. У нас был проект «Нос», идею которого принесла Алина Долженко. Она писала кандидатскую по Гоголю и предложила сделать проект. Мы все согласились, начали работать. Но в какой-то момент поняли, что ничего не идёт, стоит на месте. И мне пришлось взять на себя роль того, кто будет упорядочивать процесс.
Сейчас я пришла к тому, что, когда люди в компании говорят: «Мы хотим быть на равных», — это про то, чтобы приносить в общее пространство то, что лучше всего у тебя получается. Тогда процесс становится целостным. Если кто-то берет на себя ответственность упорядочивать процесс — это не значит, что он главный, а остальные нет. Остальные несут свои таланты в общее дело. И мысли об этом мне сейчас облегчают внутреннее состояние. Я помню, когда ты писала в статьях «руководитель», я всегда так злилась из-за этого слова. Наверное, больше куратор, это слово мягче.
— Надо было сказать, что тебе не нравится быть руководителем. Так казалось со стороны, что ты основной и важный человек в команде. И все ребята идут за тобой.
— Оно так и было. Но если бы не было этих ребят, не было бы и «Три П». Любой процесс возникает от людей, создаются определенный формат взаимодействия, стилистика и прочее. Вот сейчас нет «Три П», нет именно этих восьмерых людей во взаимодействии, и формат проектов выглядит иначе. Да, я была тем человеком, кто сподвигает, но «Три П» — это именно люди, каждый из восьми важен.
— Мне всегда хотелось, чтобы процесс строился по принципу самоорганизующегося сообщества, но это не выходило. Возможно, у меня не было опыта таким образом организовать группу. Происходило так: я предлагала практики, все работали, потом обсуждали. Я была таким фасилитатором — тем, кто задаёт направление, затем подытоживает, говорит последнее слово.
— Мне кажется, что ты и первое слово говорила. Насколько я помню, когда мы пересекались перед выступлениями, всегда чувствовалось, что ты даешь какую-то общую установку, настрой?
— Мы пытались быть на равных, договорились, что любой может приносить идею и её реализовывать. У нас был проект «Нос», идею которого принесла Алина Долженко. Она писала кандидатскую по Гоголю и предложила сделать проект. Мы все согласились, начали работать. Но в какой-то момент поняли, что ничего не идёт, стоит на месте. И мне пришлось взять на себя роль того, кто будет упорядочивать процесс.
Сейчас я пришла к тому, что, когда люди в компании говорят: «Мы хотим быть на равных», — это про то, чтобы приносить в общее пространство то, что лучше всего у тебя получается. Тогда процесс становится целостным. Если кто-то берет на себя ответственность упорядочивать процесс — это не значит, что он главный, а остальные нет. Остальные несут свои таланты в общее дело. И мысли об этом мне сейчас облегчают внутреннее состояние. Я помню, когда ты писала в статьях «руководитель», я всегда так злилась из-за этого слова. Наверное, больше куратор, это слово мягче.
— Надо было сказать, что тебе не нравится быть руководителем. Так казалось со стороны, что ты основной и важный человек в команде. И все ребята идут за тобой.
— Оно так и было. Но если бы не было этих ребят, не было бы и «Три П». Любой процесс возникает от людей, создаются определенный формат взаимодействия, стилистика и прочее. Вот сейчас нет «Три П», нет именно этих восьмерых людей во взаимодействии, и формат проектов выглядит иначе. Да, я была тем человеком, кто сподвигает, но «Три П» — это именно люди, каждый из восьми важен.
— Если вернуться, как раз в то время, когда вас было восемь и когда мы познакомились. Я в своих статьях про сибирское искусство всегда акцентировала внимание: то, что вы делали, было очень смелым для провинциального города. Но я также помню, что были сложности. С общими мы столкнулись, когда я пригласила вас принять участие в областной молодежной выставке «Регион 70» в Художественном музее в 2015. И как ты, конечно же, помнишь, этот перформанс пытался запретить департамент по культуре, а мы отчаянно его отстаивали. Какие у тебя тогда были мысли, ощущения? Вы только начали работать и попали под запрет. Как вы переживали всё это с ребятами?
— Мне вся эта ситуация казалась абсолютно абсурдной, поскольку мы не занимались ничем противозаконным. С ребятами на одном из собраний мы даже описали сферу нашей деятельности, интересов: какие темы мы затрагиваем, какие нет, в каком формате работаем и прочее. Политические темы, например, не поднимаем.
— Это манифест?
— Нет, манифестов мы не писали, но мы определились со своей сферой деятельности, с тем, что такое «Три П», с форматом. И понимая на тот момент, что мы занимаемся безобидными вещами, было странно, что нас хотели отменить на выставке из-за того, что мы просто исследовали поверхности музея. А когда меня вызвала директор музея на ковёр и беседовала со мной, выясняла, где я училась, откуда приехала, было странным услышать вопрос: «А зачем вы вернулись?»
— Из Петербурга?
— Да. Это было очень смешно. Как будто бы мне всеми этими вопросами намекали, чтобы я поехала в Питер и тут не создавала проблем. Но я ее убедила, что ничего опасного мы не делаем, всё в пределах закона и безобидно. В итоге наш перформанс состоялся!
На самом деле эта ситуация сподвигла нашу команду продолжать с ещё большим энтузиазмом. Как будто бы сама абсурдность запрета безобидного искусства, запустила движение в пространство города, захотелось ещё больше выявлять специфику места, атмосферу, проявлять такие вот несоответствия.
— Мне вся эта ситуация казалась абсолютно абсурдной, поскольку мы не занимались ничем противозаконным. С ребятами на одном из собраний мы даже описали сферу нашей деятельности, интересов: какие темы мы затрагиваем, какие нет, в каком формате работаем и прочее. Политические темы, например, не поднимаем.
— Это манифест?
— Нет, манифестов мы не писали, но мы определились со своей сферой деятельности, с тем, что такое «Три П», с форматом. И понимая на тот момент, что мы занимаемся безобидными вещами, было странно, что нас хотели отменить на выставке из-за того, что мы просто исследовали поверхности музея. А когда меня вызвала директор музея на ковёр и беседовала со мной, выясняла, где я училась, откуда приехала, было странным услышать вопрос: «А зачем вы вернулись?»
— Из Петербурга?
— Да. Это было очень смешно. Как будто бы мне всеми этими вопросами намекали, чтобы я поехала в Питер и тут не создавала проблем. Но я ее убедила, что ничего опасного мы не делаем, всё в пределах закона и безобидно. В итоге наш перформанс состоялся!
На самом деле эта ситуация сподвигла нашу команду продолжать с ещё большим энтузиазмом. Как будто бы сама абсурдность запрета безобидного искусства, запустила движение в пространство города, захотелось ещё больше выявлять специфику места, атмосферу, проявлять такие вот несоответствия.
Но это была не единственная ситуация с непониманием. Кажется, в 2012 году мы с Машей Сосновской из «Сна Кекуле» участвовали с перформансом на фестивале уличного искусства Street Vision, работа заключалась в исследовании отказа от действия. Визуально это выглядело так: просто человек стоит, выполняя минимальные действия. Я находилась среди свисающих с потолка картин художников. В какой-то момент, ко мне подошли охранники и попытались меня вывести, поскольку художники нажаловались. Как оказалось, они испугались, что мы снюхаем их картины, и им показалось, что с нами что-то не в порядке.
— То есть, это даже более абсурдная ситуация, потому что сами художники не поняли, что происходит?
— Да, причём перформанс был заявлен в программе. Как показывает многолетняя практика, танцующее тело в городе очень сложно воспринимается прохожими, как будто бы есть внутренний запрет на свободу проявления в общественном пространстве.
— Не было разочарования и мыслей оставить современный танец, потому что никто такое искусство не понимает?
— Таким образом поставленный вопрос мне кажется странным. Как можно оставить то, что для тебя самое настоящее, честное? Когда я поняла, что мои инструменты проявления в мире — танец и тело, обратной дороги не было. Это моя жизнь. Как это можно бросить?! Это всё равно что вылезти из своей кожи и пойти. Разочарований нет, есть только небольшие сложности с тем, чтобы объяснять публике, чем ты занят, какие вопросы поднимает движенческий перформанс и почему это имеет место. Главное — не закрываться, а вести чистый диалог, знакомить зрителей с таким видом искусства. Вопросы возникают не только у департамента или у прохожих, но и, в том числе, у близких людей. И важно оставаться в открытой позиции, чтобы донести смыслы.
— То есть, это даже более абсурдная ситуация, потому что сами художники не поняли, что происходит?
— Да, причём перформанс был заявлен в программе. Как показывает многолетняя практика, танцующее тело в городе очень сложно воспринимается прохожими, как будто бы есть внутренний запрет на свободу проявления в общественном пространстве.
— Не было разочарования и мыслей оставить современный танец, потому что никто такое искусство не понимает?
— Таким образом поставленный вопрос мне кажется странным. Как можно оставить то, что для тебя самое настоящее, честное? Когда я поняла, что мои инструменты проявления в мире — танец и тело, обратной дороги не было. Это моя жизнь. Как это можно бросить?! Это всё равно что вылезти из своей кожи и пойти. Разочарований нет, есть только небольшие сложности с тем, чтобы объяснять публике, чем ты занят, какие вопросы поднимает движенческий перформанс и почему это имеет место. Главное — не закрываться, а вести чистый диалог, знакомить зрителей с таким видом искусства. Вопросы возникают не только у департамента или у прохожих, но и, в том числе, у близких людей. И важно оставаться в открытой позиции, чтобы донести смыслы.
— У меня ведь тоже было много вопросов, потому что до вас я не сталкивалась с термином site specific, например. Для меня это было тоже новое, но благодаря тому, что я влилась во внутрь коллектива, в том смысле, что я могла наблюдать, например, репетиции перформанса в музее, когда вы лежали и стояли на лестнице. Для меня это было очень экстремальное, быстрое погружение в современный перформанс. Очень много вопросов отпало. Но я понимаю, что у людей, которые потом шли на выставку и перешагивали через лежащие тела на лестнице, было миллион вопросов. Как с ними можно выстроить диалог? Ты же не будешь во время перформанса рассказывать.
— Вот поэтому проводятся паблик-толки, встречи с художниками, лекции, дискуссии и прочее, на которых ты выходишь человеком к человеку. Не художником, который прямо сейчас в процессе, а просто человеком, который может разговаривать с публикой. Нужен правильный формат. Есть картина, но есть и описание картины, техники исполнения, идеи, которую хотел донести художник. Вот, например, у меня есть курс лекций, на которых я знакомлю слушателей с перформативным искусством, или мастер-классы, на которых можно получить навыки осознанного движения. Любой желающий может прийти и окунуться изнутри в мир перформанса — было бы желание.
— Один из форматов взаимодействия, который я вспомнила — публикации. Например, в самом начале вашей активной работы журналистка Мария Митренина активно интересовалась всеми современными практиками, очень много про вас писала. Она как бы документировала все ваши акции. И, кроме этого, у вас довольно часто брали интервью. Когда я готовилась ко встрече, мне попалось одно из них на сайте «Новости в Томске», и я решила прочитать комментарии… Получается, что вы пытались с помощью текста объяснить людям, что происходит, но они реагировали в форме оскорбительных и нецензурных высказываний.
— Кто обычно пишет злостные комментарии? Тот, кто не присутствовал и хочет выразить своё недоумение на увиденные фото в публикации или на текст статьи, который чём-то задел. Но нужно понимать, что текст о перформансе и сам перформативный акт — это разные форматы.
— И как вы вообще на это реагировали, это было больно?
— Если честно, не помню, это было давно. Скорее всего, мы расстраивались и переживали. Хотя мы отлично понимали, что сами комментарии никак не связаны с процессом. Если бы человек пришёл, рассказал нам о своих ощущениях после перформанса, спросил: «С какой темой работали?», — мы бы поговорили, дали друг другу обратную связь. Но, когда звучат оскорбления от людей, которые даже не присутствовали — это странно и, конечно же, неприятно. Любому художнику хочется признания. В какой-то момент я научилась не реагировать болезненно на комментарии, поняла, что доказать что-либо человеку, который настроен категорично, бессмысленно. Кто знает, каковы мотивы у тех, кто переходит на личности в вопросах обсуждения искусства? Я за безоценочность суждений (улыбается).
— Вот поэтому проводятся паблик-толки, встречи с художниками, лекции, дискуссии и прочее, на которых ты выходишь человеком к человеку. Не художником, который прямо сейчас в процессе, а просто человеком, который может разговаривать с публикой. Нужен правильный формат. Есть картина, но есть и описание картины, техники исполнения, идеи, которую хотел донести художник. Вот, например, у меня есть курс лекций, на которых я знакомлю слушателей с перформативным искусством, или мастер-классы, на которых можно получить навыки осознанного движения. Любой желающий может прийти и окунуться изнутри в мир перформанса — было бы желание.
— Один из форматов взаимодействия, который я вспомнила — публикации. Например, в самом начале вашей активной работы журналистка Мария Митренина активно интересовалась всеми современными практиками, очень много про вас писала. Она как бы документировала все ваши акции. И, кроме этого, у вас довольно часто брали интервью. Когда я готовилась ко встрече, мне попалось одно из них на сайте «Новости в Томске», и я решила прочитать комментарии… Получается, что вы пытались с помощью текста объяснить людям, что происходит, но они реагировали в форме оскорбительных и нецензурных высказываний.
— Кто обычно пишет злостные комментарии? Тот, кто не присутствовал и хочет выразить своё недоумение на увиденные фото в публикации или на текст статьи, который чём-то задел. Но нужно понимать, что текст о перформансе и сам перформативный акт — это разные форматы.
— И как вы вообще на это реагировали, это было больно?
— Если честно, не помню, это было давно. Скорее всего, мы расстраивались и переживали. Хотя мы отлично понимали, что сами комментарии никак не связаны с процессом. Если бы человек пришёл, рассказал нам о своих ощущениях после перформанса, спросил: «С какой темой работали?», — мы бы поговорили, дали друг другу обратную связь. Но, когда звучат оскорбления от людей, которые даже не присутствовали — это странно и, конечно же, неприятно. Любому художнику хочется признания. В какой-то момент я научилась не реагировать болезненно на комментарии, поняла, что доказать что-либо человеку, который настроен категорично, бессмысленно. Кто знает, каковы мотивы у тех, кто переходит на личности в вопросах обсуждения искусства? Я за безоценочность суждений (улыбается).
— Вы с «Три П» много ездили по городам Сибири и активно участвовали в разных фестивалях, лабораториях. Вообще ваша история, как вы сели в автомобиль и поехали по городам Сибири с перформансом «Остановка» — очень крутая. Расскажи, как вы пришли к этой идее. Что вас сподвигло исследовать остановки в разных городах?
— Первая «Остановка» проходила здесь, в Томске. Она прошла, как нам показалось, очень удачно. Мы задумались над тем, чтобы расширить наше исследование остановок до нескольких сибирских городов — Барнаул, Новосибирск, Кемерово. В то лето мы с Денисом поехали на своей старенькой «девятке» на Алтайский фестиваль контактной импровизации. На обратном пути мы подхватили Алину, Толю и Юлю в Барнауле (ребята подъехали туда), и начался наш трип — возвращение в родной Томск, где возникла история с «Остановкой». Заранее была спланирована траектория движения, выбраны города и конкретные остановки, были получены договорённости от людей, у которых мы останавливаемся, найдены, так называемые, наблюдатели, кто следил за нашей безопасностью во время перформанса. И весёлой компанией мы отправились в путь! Юля и Толя писали посты нашего перемещения, веселили всех шутками, Алина предлагала игры во время пути, Мара внезапно появлялась и исчезала из общего поля, Денис был штурманом, а я навигатором. Отличное было путешествие.
— Первая «Остановка» проходила здесь, в Томске. Она прошла, как нам показалось, очень удачно. Мы задумались над тем, чтобы расширить наше исследование остановок до нескольких сибирских городов — Барнаул, Новосибирск, Кемерово. В то лето мы с Денисом поехали на своей старенькой «девятке» на Алтайский фестиваль контактной импровизации. На обратном пути мы подхватили Алину, Толю и Юлю в Барнауле (ребята подъехали туда), и начался наш трип — возвращение в родной Томск, где возникла история с «Остановкой». Заранее была спланирована траектория движения, выбраны города и конкретные остановки, были получены договорённости от людей, у которых мы останавливаемся, найдены, так называемые, наблюдатели, кто следил за нашей безопасностью во время перформанса. И весёлой компанией мы отправились в путь! Юля и Толя писали посты нашего перемещения, веселили всех шутками, Алина предлагала игры во время пути, Мара внезапно появлялась и исчезала из общего поля, Денис был штурманом, а я навигатором. Отличное было путешествие.
— Почему вы решили исследовать остановки?
— Остановка — место ожидания, временного пребывания в определённой точке, небольшого отдыха, место сборки. Любой человек из совершенно разной среды может оказаться на остановке. Мы хотели проверить, насколько динамика города влияет на саму остановку, на то место, где люди останавливаются и ждут автобус. Что такое остановка? Все города разные по ритму, содержанию, нам важно было понять, сильно ли атмосфера города влияет на объект, у которого одинаковый функционал. Это было исследование города через автобусную остановку.
Структура нашего перформанса была одинаковой во всех городах. Мы выбирали главную улицу города, три идущие друг за другом остановки. Делились на три части при помощи жребия, чтобы на каждой из остановок находилось (1, 2, 3 участника). На остановках мы считывали движенческие паттерны людей, ожидающих транспорт, также у нас была опция, слушая пространство остановки, стекать вниз, располагаясь на земле. Любой из участников мог завершить действие, понимая телесно, что его действия здесь завершены. После этого он садился в транспорт и перемещался по направлению к следующей по порядку из трёх остановок. Перформанс заканчивался, когда всё участники оказывались на последней из трёх остановок.
— Отличалась ли реакция людей на вас в разных городах?
— Новосибирск и Барнаул оказались очень душевными городами. В Новосибирске вызывали скорую. Людям казалось, что нам плохо. В Барнауле подбегали и хотели сделать искусственное дыхание, спрашивали: всё ли в порядке. Очень душевные люди.
— Остановка — место ожидания, временного пребывания в определённой точке, небольшого отдыха, место сборки. Любой человек из совершенно разной среды может оказаться на остановке. Мы хотели проверить, насколько динамика города влияет на саму остановку, на то место, где люди останавливаются и ждут автобус. Что такое остановка? Все города разные по ритму, содержанию, нам важно было понять, сильно ли атмосфера города влияет на объект, у которого одинаковый функционал. Это было исследование города через автобусную остановку.
Структура нашего перформанса была одинаковой во всех городах. Мы выбирали главную улицу города, три идущие друг за другом остановки. Делились на три части при помощи жребия, чтобы на каждой из остановок находилось (1, 2, 3 участника). На остановках мы считывали движенческие паттерны людей, ожидающих транспорт, также у нас была опция, слушая пространство остановки, стекать вниз, располагаясь на земле. Любой из участников мог завершить действие, понимая телесно, что его действия здесь завершены. После этого он садился в транспорт и перемещался по направлению к следующей по порядку из трёх остановок. Перформанс заканчивался, когда всё участники оказывались на последней из трёх остановок.
— Отличалась ли реакция людей на вас в разных городах?
— Новосибирск и Барнаул оказались очень душевными городами. В Новосибирске вызывали скорую. Людям казалось, что нам плохо. В Барнауле подбегали и хотели сделать искусственное дыхание, спрашивали: всё ли в порядке. Очень душевные люди.
— Это как проверка на эмпатию?
— В том числе. Барнаул для меня оказался самым сложным. Он такой медленный. Телесно очень сложно из-за того, что нарушены все личные границы. Люди с тобой взаимодействуют, как будто вы в одной квартире живете.
— В том числе. Барнаул для меня оказался самым сложным. Он такой медленный. Телесно очень сложно из-за того, что нарушены все личные границы. Люди с тобой взаимодействуют, как будто вы в одной квартире живете.
— А Томск?
— У Томска большой диапазон реакций. Одни хотят помочь, другие говорят, что у нас не все в порядке, третьи наблюдают и хохочут. А часть людей просто пытается не замечать.
— Можешь рассказать, в чем вообще суть site specific практик? И как ты/вы вместе пришли именно к идее того, чтобы познавать и изучать город с помощью тела? Как вы решили лежать на остановках и на улице?
— После первой нашей работы в ТЮЗе мы все загорелись идеей исследовать город при помощи тела. Мне видится, что тело, которое появляется в рамках какого-то строения или улицы, оно как бы позволяет оживить, очеловечить это место и показать его формальную красоту. У каждого здания есть своя архитектура — линии, форма и так далее. И тело человека, если оно находится в правильном месте этого архитектурного строения, как будто бы делает более выпуклой саму форму здания. Проявляет его красоту. Линию, если нужно, изогнутость, протяжённость. Для меня ценность таких высказываний в том, чтобы за счёт человеческого тела оживить определённое место в городе.
Site specific — это такая идеальная чистая форма, за счёт которой ты можешь не специально генерировать определенную эмоцию, а благодаря взаимодействию тела и архитектуры места, проявить отношение, драматургию, которая рождается во взаимодействии тела и объекта, в их расположении относительно друга, в линиях, размерности и прочее.
— Сразу возникает мысль о том, что современный город не очень ориентирован на человека. Получалось ли с помощью перформанса обозначать именно проблемы — выявлять какие-то вещи в городском пространстве, которые вообще несовместимы с человеком? Я о том, что город бывает не очень дружелюбный по отношению к человеку.
— Специально эту тему мы не выделяли, она скорее возникала параллельно. Мы больше работали с атмосферой места, с его формой и взаимодействием архитектуры места и архитектуры тела. Обращали внимание на то, как вытянуть человека из привычного ритма жизни. Многие ежедневно совершают одни и те же действия, двигаются по одинаковому маршруту из дома на работу и обратно. Одним из фокусов нашей работы было столкнуть человека с чём-то непривычным, нестандартным, не вписывающимся в привычный ход движения. Чтобы внутри этой встречи, человек смог задаться вопросами, возможно, измениться внутри, удивиться самому себе.
А вообще, ситуация изменилась в городе за последние восемь-десять лет. Мне хочется верить, что пространства меняются и тела людей считывают изменения и меняются тоже. Сейчас уже не так страшно делать в музее перформанс. Можно делать какие-то перформативные акты на улице, и это не будет воспринято в штыки.
— У Томска большой диапазон реакций. Одни хотят помочь, другие говорят, что у нас не все в порядке, третьи наблюдают и хохочут. А часть людей просто пытается не замечать.
— Можешь рассказать, в чем вообще суть site specific практик? И как ты/вы вместе пришли именно к идее того, чтобы познавать и изучать город с помощью тела? Как вы решили лежать на остановках и на улице?
— После первой нашей работы в ТЮЗе мы все загорелись идеей исследовать город при помощи тела. Мне видится, что тело, которое появляется в рамках какого-то строения или улицы, оно как бы позволяет оживить, очеловечить это место и показать его формальную красоту. У каждого здания есть своя архитектура — линии, форма и так далее. И тело человека, если оно находится в правильном месте этого архитектурного строения, как будто бы делает более выпуклой саму форму здания. Проявляет его красоту. Линию, если нужно, изогнутость, протяжённость. Для меня ценность таких высказываний в том, чтобы за счёт человеческого тела оживить определённое место в городе.
Site specific — это такая идеальная чистая форма, за счёт которой ты можешь не специально генерировать определенную эмоцию, а благодаря взаимодействию тела и архитектуры места, проявить отношение, драматургию, которая рождается во взаимодействии тела и объекта, в их расположении относительно друга, в линиях, размерности и прочее.
— Сразу возникает мысль о том, что современный город не очень ориентирован на человека. Получалось ли с помощью перформанса обозначать именно проблемы — выявлять какие-то вещи в городском пространстве, которые вообще несовместимы с человеком? Я о том, что город бывает не очень дружелюбный по отношению к человеку.
— Специально эту тему мы не выделяли, она скорее возникала параллельно. Мы больше работали с атмосферой места, с его формой и взаимодействием архитектуры места и архитектуры тела. Обращали внимание на то, как вытянуть человека из привычного ритма жизни. Многие ежедневно совершают одни и те же действия, двигаются по одинаковому маршруту из дома на работу и обратно. Одним из фокусов нашей работы было столкнуть человека с чём-то непривычным, нестандартным, не вписывающимся в привычный ход движения. Чтобы внутри этой встречи, человек смог задаться вопросами, возможно, измениться внутри, удивиться самому себе.
А вообще, ситуация изменилась в городе за последние восемь-десять лет. Мне хочется верить, что пространства меняются и тела людей считывают изменения и меняются тоже. Сейчас уже не так страшно делать в музее перформанс. Можно делать какие-то перформативные акты на улице, и это не будет воспринято в штыки.
— Общество изменилось?
Конечно. И всякие тик-токи, где каждый художник придумывает такие вещи, что диву даешься.
— Я как участница проекта RAAN (Russian art archive network/ онлайн-каталог документов о российском современном искусстве), конечно, знаю, что ты сейчас занимаешься тем, что перебираешь свои архивы — пересматриваешь и фото-и-видеодокументацию. Это такой ностальгический процесс. Расскажи, что ты нашла самое трогательное и вообще важное в архивах?
— Каждое видео или каждая фотография, которую я нахожу и к которой не обращалась в течение последних 5-10 лет — трогательный, вызывающий бурю эмоций и воспоминаний предмет. Сложно выбрать, что из этого самое-самое. Но ценное то, что я нашла — записанные практики лаборатории «Три П», когда мы готовились и обсуждали процесс. Это самое настоящее, то, из чего складывался перформанс.
— Круто, что вы документировали «кухню художника»!
— Да, записывали «кухню», но не всю. Ещё есть смешные моменты или те, где кто-то по-человечески не справляется. Из недавно найденного — видео на песчаном карьере. Где мы снимали проект — Мара, Юля, я. Помню, приехали на этот карьер, а там жутко много мошек и комаров. И вот мы в образе ползем наверх по склону. Денис и Лёша снимают в надежде поймать красивый кадр. И в какой-то момент, Юля сдаётся и катится в обратную сторону со словами: «Всё, я пошла». Такие моменты очень трогательные. Когда ты перформер и сейчас, вроде как, должен быть в определённом состоянии, работать на конкретный образ, но ты просто человек, которого кусают мошки. И вот этот момент, когда ты выбираешь себя, самый важный.
Конечно. И всякие тик-токи, где каждый художник придумывает такие вещи, что диву даешься.
— Я как участница проекта RAAN (Russian art archive network/ онлайн-каталог документов о российском современном искусстве), конечно, знаю, что ты сейчас занимаешься тем, что перебираешь свои архивы — пересматриваешь и фото-и-видеодокументацию. Это такой ностальгический процесс. Расскажи, что ты нашла самое трогательное и вообще важное в архивах?
— Каждое видео или каждая фотография, которую я нахожу и к которой не обращалась в течение последних 5-10 лет — трогательный, вызывающий бурю эмоций и воспоминаний предмет. Сложно выбрать, что из этого самое-самое. Но ценное то, что я нашла — записанные практики лаборатории «Три П», когда мы готовились и обсуждали процесс. Это самое настоящее, то, из чего складывался перформанс.
— Круто, что вы документировали «кухню художника»!
— Да, записывали «кухню», но не всю. Ещё есть смешные моменты или те, где кто-то по-человечески не справляется. Из недавно найденного — видео на песчаном карьере. Где мы снимали проект — Мара, Юля, я. Помню, приехали на этот карьер, а там жутко много мошек и комаров. И вот мы в образе ползем наверх по склону. Денис и Лёша снимают в надежде поймать красивый кадр. И в какой-то момент, Юля сдаётся и катится в обратную сторону со словами: «Всё, я пошла». Такие моменты очень трогательные. Когда ты перформер и сейчас, вроде как, должен быть в определённом состоянии, работать на конкретный образ, но ты просто человек, которого кусают мошки. И вот этот момент, когда ты выбираешь себя, самый важный.
— Получается, что телесные перформансы — это вызов своему собственному телу?
— Абсолютно. Каждый момент времени.
— И сильно вы настрадались?
— Я же за себя могу только ответить.
— А ты?
— Для меня это норма жизни с того момента, когда я начала заниматься движением, может быть, даже и до этого. Я не могу отследить момент, когда я была не в ладах с телом. Это практика исследования мира через тело. Я не страдаю, но есть изменения, которые произошли с моим телом после того, как я стала мамой. Я не со всеми пространствами могу быть максимально открытой. Почему-то побаиваюсь подвальных помещений.
— Интересное наблюдение, потому что ведь раньше вы просто ложились на дорогу.
— Нет, на дорогу — это одна история. А вот заброшенные здания… с ними тоже случилась такая же история, как и с подвалами. Телу становится плохо в этих пространствах. Не могу взаимодействовать и помещать себя в них. Это интересный вопрос для внутреннего исследования сейчас. Я наблюдаю за процессом изменения. Время с Лабораторией «Три П» было удивительным в том плане, что все восемь человек смело могли работать с пространством города, помещая свои тела на тротуар, газоны, скамейки и т. д. Где ещё найти людей с таким же интересом и отдачей делу?!
— Кстати, они тебе нужны — люди? «Три П» уже не существует какое-то время, и понятно, что второй раз такое невозможно пережить.
— Я пока не знаю, стоит ли организовывать что-то подобное «Три П». Тогда, в 2015, спонтанно получилось слиться в такую прекрасную группу — нужное стечение обстоятельств, время уличных перформансов. Возможно, сейчас время для других форматов. В настоящий момент мы с Марой и Лешей (участниками «ТриП») продолжаем совместно работать, но пока заняты созданием движенческих спектаклей, видеоработами, поиском языка, объединяющего мифологию и современность. А вообще, у меня зреют мысли уйти в сольный формат. Много идей в сторону перформативных актов с видеоартом. Надеюсь, что вскоре начну воплощать.
— То, что вы делаете с Марой — это уже театр?
— Мы обоюдно пришли к тому, что хотим совместно поработать с форматом спектакля. У Мары есть несколько сценариев, которые мы сейчас реализовываем («Мэрилин навсегда», «Спящая»).
— Абсолютно. Каждый момент времени.
— И сильно вы настрадались?
— Я же за себя могу только ответить.
— А ты?
— Для меня это норма жизни с того момента, когда я начала заниматься движением, может быть, даже и до этого. Я не могу отследить момент, когда я была не в ладах с телом. Это практика исследования мира через тело. Я не страдаю, но есть изменения, которые произошли с моим телом после того, как я стала мамой. Я не со всеми пространствами могу быть максимально открытой. Почему-то побаиваюсь подвальных помещений.
— Интересное наблюдение, потому что ведь раньше вы просто ложились на дорогу.
— Нет, на дорогу — это одна история. А вот заброшенные здания… с ними тоже случилась такая же история, как и с подвалами. Телу становится плохо в этих пространствах. Не могу взаимодействовать и помещать себя в них. Это интересный вопрос для внутреннего исследования сейчас. Я наблюдаю за процессом изменения. Время с Лабораторией «Три П» было удивительным в том плане, что все восемь человек смело могли работать с пространством города, помещая свои тела на тротуар, газоны, скамейки и т. д. Где ещё найти людей с таким же интересом и отдачей делу?!
— Кстати, они тебе нужны — люди? «Три П» уже не существует какое-то время, и понятно, что второй раз такое невозможно пережить.
— Я пока не знаю, стоит ли организовывать что-то подобное «Три П». Тогда, в 2015, спонтанно получилось слиться в такую прекрасную группу — нужное стечение обстоятельств, время уличных перформансов. Возможно, сейчас время для других форматов. В настоящий момент мы с Марой и Лешей (участниками «ТриП») продолжаем совместно работать, но пока заняты созданием движенческих спектаклей, видеоработами, поиском языка, объединяющего мифологию и современность. А вообще, у меня зреют мысли уйти в сольный формат. Много идей в сторону перформативных актов с видеоартом. Надеюсь, что вскоре начну воплощать.
— То, что вы делаете с Марой — это уже театр?
— Мы обоюдно пришли к тому, что хотим совместно поработать с форматом спектакля. У Мары есть несколько сценариев, которые мы сейчас реализовываем («Мэрилин навсегда», «Спящая»).
— В последние годы появляется все больше танцевальных и перформативных сообществ. Перформанс проникает в театр. Недавно я была на читке пьесы «Дальше» режиссера Дмитрия Гомзякова в ТЮЗе и стала свидетелем того, как размываются границы и одно проникает в другое. Как ты ощущаешь ситуацию с размыванием границ и хочется ли тебе тоже заниматься чем-то синтетическим? Как ты вообще относишься ко всем другим практикам, которые параллельно развиваются?
— Я положительно отношусь к размыванию границ и синтезу различных направлений. Обычно продукт, который рождается таким образом живой, не замерший. Сама я часто в работе пересекаюсь с театром и в свою работу включаю театральные инструменты. Сейчас, мне кажется, мы живём в такое время, в котором можно наблюдать за появлением новой формы. Когда существующие направления, форматы проникают друг в друга, обогащаясь и приобретая новые оттенки.
Впервые интервью было опубликовано в интернет-издании «Томский Обзор»
— Я положительно отношусь к размыванию границ и синтезу различных направлений. Обычно продукт, который рождается таким образом живой, не замерший. Сама я часто в работе пересекаюсь с театром и в свою работу включаю театральные инструменты. Сейчас, мне кажется, мы живём в такое время, в котором можно наблюдать за появлением новой формы. Когда существующие направления, форматы проникают друг в друга, обогащаясь и приобретая новые оттенки.
Впервые интервью было опубликовано в интернет-издании «Томский Обзор»