— Это как-то повлияло на твоё возвращение?
— Нет, абсолютно никак не повлияло. В момент, когда я вернулась, я уже пережила это, уже справилась, начала снова работать, что-то показывать, появилась в информационном пространстве. В тот момент отъезд из Москвы был для меня закономерным решением. С точки зрения совокупности всех обстоятельств, происходящих в мире и с моим окружением, и с друзьями, и с моей семьей. Это было то решение, о котором я не жалею. Но я не могу сказать, что я до конца вернулась сюда. Я чувствую отчасти, что это какие-то каникулы. Когда я сейчас приезжаю по работе в Москву, испытываю очень странное ощущение — в первые минуты, когда я выхожу из аэропорта, я думаю: я дома. Стоп! Я стала воспринимать это как дом… Не могу сказать, что Москва была супер-комфортным местечком для жизни и реализации. Я очень много там пережила, мне было тяжело, но на подкорке, на уровне интуиции по возвращении туда я почувствовала облегчение, расслабление — такое же, когда ты возвращаешься домой. Хотя в Сибири не происходит что-то ужасное, но почему-то именно Москва стал моим домом.
— А пока ты жила в Москве, ты следила за тем, что происходит в Томске? Или уехала и пофиг?
— Не могу сказать, что я целенаправленно следила, что-то проскакивало из инфополя, и я наблюдала.
— Как ты пришла к керамике? Это было тоже связано с кризисом?
— К сожалению, да. Я снимала квартиру тогда с художницей Лилианой, она сейчас в Нью-Йорке, по-моему. Она была такая заводная, ей все очень нравилось, она все хотела делать. И у меня было ощущение, что она [в роли] «сумасшедшая жена», потому что я приходила с работы, «с завода», а она: «Я запекла утку с яблоками, вот у меня новая серия работ, я делала объект, делала скульптуры, вечером открытие…».